И как ей это удается? - Страница 67

К оглавлению

67

— Почему?

— Чудо.

— Чудо?! — Кэнди мерзко хихикает; у нее это здорово выходит. — Выпить не смей, курить не смей, про трахаться забудь, сиськи треснуть готовы, задница шире Ла-Манша, а она мне про чудо заливает. Лучше ничего не предложишь, мамуля?

Пустой звук.

— Мне пора, Кэнди. Сообщи дату и время. Я подскочу.

— Не оставлю!

— Понятно.

11
Снова в школу

08.01

— Ну все, Эмили, пойдем. Быстрее, а то мама опоздает. Завтрак в школу? Вот он. Книжки? Нет, никаких косичек. Я сказала — нет! Зубы? Господи, давай, давай, чисть, только поскорее. Сначала тост прожуй, Эм! Это не тост? А зачем ты ешь пасхальное яйцо? Папуля не должен был так говорить, я вовсе не ужасная… Ладно, пойдем.

В первый рабочий день после каникул детское упрямство сродни ослиному. Эмили все утро лепечет, как младенец, — обычный трюк перед моим отъездом. Меня это сюсюканье просто бесит.

— Мамоцька, а кого ты больсе любись из «Миськи в синем домиське»?

— Не знаю. Э-э-э… Таттера.

— Но я зе больсе люблю Ойо! — Эм потрясена моим предательством.

— У людей могут быть разные вкусы. Папе, например, нравится дурочка Зоя из «ТВ за завтраком», а маме на эту Зою наплевать.

— Ее не Зоя зовут, — комментирует Рич, не соизволив отлепить взгляд от экрана, — а Хлоя. К твоему сведению, у Хлои диплом антрополога.

— Очень веская причина ходить по пояс голой.

— Но почему ты не любишь Ойо, мам?

— Я его люблю, Эм. Просто обожаю.

— Она не голая, это грудь такая. Лифчик ей не нужен.

— Его?! Мам, Ойо же девочка!


08.32

Вытаскиваю Эмили из дома. Рич, все еще в трусах и майке, шаркает в прихожую и небрежно интересуется, когда ему удобнее съездить на пять дней в Бургундию на дегустацию вин.

В Бургундию?! На пять дней оставить меня одну с детьми и рынком, который изображает из себя «американские горки»?

— Лучше ничего не придумал, Рич? Хороша идея!

— Идея-то твоя, Кейт. Ты подарила мне ее на Рождество. Помнишь?

О черт. Бумеранг возвращается. Минутная слабость, попытка загладить вину — и на тебе, Кейт, теперь отдувайся. Обещаю Ричу подумать, улыбаюсь и сохраняю в файле под именем «забыть навсегда».

Эмили с бездумной яростью дубасит ногами спинку переднего сиденья. Делать замечание без толку: она вряд ли понимает, что творит. Чувства шестилеток часто просто не умещаются в теле.

— Мамоцька, а знаес, сто я плидумала?

— Что, дорогая?

— Вот если бы субботы и восклесенья были всю неделю, а лабота только два дня!

Я торможу на светофоре. В груди скребет, будто птица рвется наружу.

— Плавда, здолово? Тогда все папоцьки и мамоцьки были бы со своими лебятисками.

— Эмили, прекрати сюсюкать, ты не младенец.

Она смотрит на меня в зеркальце над приборной доской. Я встречаюсь взглядом с дочерью и отвожу глаза.

— Мам, животик болит. Мам, ты меня сегодня уложишь? Кто меня сегодня уложит? Уложишь меня, мам?

— Да, дорогая. Обещаю.


Что я себе думала, когда позволила Александре Лоу, аббатисе среди матерей-настоятельниц, записать меня в родительский комитет? Да знаю я, знаю отлично, что я себе думала… Предвкушала, как на один час превращусь в нормальную мать. Как буду сидеть рядком с остальными в полутемном, душном классе, улыбаться понимающе при упоминании кого-нибудь из вечно отсутствующих родителей, стонать про себя, когда поднимут тему летнего праздника (боже, опять лето!), вместе со всеми утверждать родительские взносы на компьютерное обучение и голосовать за ремонт спортзала. А потом, как и все, прихлебывать какую-нибудь бурду из одноразовой чашки и отказываться от печенья, кокетливо похлопывая себя по животу, и все-таки взять одну штучку, махнув рукой (эх, гулять так гулять), словно впервые в жизни решаясь на безрассудство.

Но какова вероятность, что я попадаю в школу по средам? Для Александры полседьмого — это «после работы». Хотела бы я знать, где она видела такую работу, которая заканчивается до половины седьмого? На учителей ориентируется? Так ведь и учителей вечерами горы тетрадей ждут. В моем детстве еще можно было услышать о папашах, прибывающих домой к семейному ужину, об отцах семейства, на рассвете подстригающих лужайку, а на закате поливающих душистый горошек. Но тот век, когда еще работали, чтобы жить, а не жили, чтобы работать, остался в прошлом, в стране, где районные медсестры прибывали по вызову на «моррисах» и телеэкраны подслеповато помаргивали, как остывающие угольки.

Нет, в самом деле, здорово я сглупила, записавшись в родительский комитет. Три месяца прошло, а ноги моей ни на одном заседании не было. Понятно, что, высаживая Эмили у школы, я мечтаю любым способом увильнуть от встречи с Александрой Лоу. Увы, нет такого способа.

— Ага, вот и вы, Кейт! — Александра шпарит ко мне через холл в платье такой веселенько-цветочной расцветки, будто она на полном ходу въехала в клумбу. — А мы уж было в розыск собирались вас объявлять. Ха. Ха. Ха. Все еще на полную ставку работаем? Святой боже. Не представляю, как вам это удается. О, Дайана! Я как раз говорила Кейт — мы не представляем, как ей все это удается, верно?

Дайана Персиваль, мать одноклассника моей дочери Оливера Персиваля, протягивает худую загорелую руку. На безымянном пальце сапфир величиной с брюссельскую Капустину. Дамочек типа Дайаны я узнаю за версту. Тонкие и вечно натянутые как тетива, они в поте лица пашут в должности жены своего мужа. Поддерживают форму в фитнес-залах, два раза в неделю посещают личного парикмахера, играют в теннис при полном макияже, а когда косметика уже бессильна, добровольно ложатся под нож. «Все эти богатенькие мамашки трясутся за свою богатенькую жизнь», — говорит Дебра, и она права. Такие, как Дайана, живут не в любви, а в страхе. В страхе, что однажды любовь мужа улизнет от них, чтобы причалить к такой же Дайане, но лет на десять моложе.

67